СЦАПАЮТ – И ОТСИДИШЬ!

Старый Холостяк (1899 г.)
Биография С.В.Озерова
 

  - Надо бы и нам, Василий, - говорил я подъехавшему доезжачему, - собак на садки приготовить: ловят настойчиво, скоро и броском… Видел, как материка-то сработали? Сожгли!

  - Что ж, сударь, приготовим… В третий-то раз я уж дураком не буду – приготовлю по всей форменности, пооберем призы!

  - Как в третий? А во второй – когда же? Ведь коньяк-то ты раз только выхлебал. Разве еще набедокурил?

  - Никак нет, сударь. Махонький случай точно вышел, а чтобы вина моя была – нет… Виданное ли дело при звериной травле красный спинжак надевать?! Вот, он-то, сударь, все дело и испортил!!!

  -  Ну, винись, рассказывай, чем тебе красный фрак помешал?

  - Помешал! Место я через него хорошее потерял… И кто моду на садки эти самые завел? Никак к ним не притрафишься! Ты по старине, значит, все дело справляешь, а собак с ушей режут; ты по нынешнему – то коньяк, то красный спинжак помешают… Вот и притрафься тут!

  «Жил я, - начал Василий, - как докладывал, на месте хорошем: и барин и барыня – душа нараспашку… По весне и заболей барыня какой-то мудреной болезнью; известно, в чужие края пожелала ехать. Перед отъездом призвал меня барин к себе да и говорит:

  - Слушай, Василий, к осени, вряд ли я домой приеду, так ты сам резвых собак отбери и к садкам готовь, а после садок возле дома всей охотой езди, чтоб собаки не залеживались.

  - Все исполню, будьте благонадежны, - отвечаю, - только вы, сударь, рецепту мне садочную пожалуйте и на счет коньяку разрешение сделайте.

  - Разве ты не умеешь собак готовить? – говорит барин, - Ведь ты у N жил и на садках бывал.

  - Умею, - отвечаю, - сударь, а все ж вы мне науку эту повторите, а на счет коньяку управляющему прикажите, потому – собак для садок готовить придется не одну – без дюжины бутылок не обойдешься, да еще, сударь, щеток надо, попонок шерстяных, замши, сухарей заграничных, говядины для жарковья, чаю фунта три для коньячной болтушки… Много, сударь, разной дряни надо в садочную-то собаку для ножного моциона всадить; вы уж прикажите дать – всего мне отпускать из конторы, и чтобы задержки – никакой, а то порча выйдет.

  Выслушал меня барин и полное согласие дал. Зачал я собак готовить, как наслышан был от питерских псарей, и себя всерьез соблюдаю: водки ни-ни, а собакам коньячной болтушки и себе такой же, чуточку разве покрепче. Пробовал собачий заграничный сухарь грызть на закуску – не вкусен, да и говорят, в нем кобылятина примешана… Чувствую, идет дело у меня на лад – собаки днем развеселые, а ночью таково спят после щеточной зуды – утром не докличешься! Близко уж и до садок, а слышал я, что недельки за две настоящую заячью травлю надо произвести, чтобы собаки в удар вошли. Одно горе – где зайцев достать? Сами изволите знать: в конце июля и начале августа косого не найти, да к тому же – мор что ли на них был – и позже-то их, почитай, совсем нет.

  Толкую я с борзятниками в псарной избе, где бы нам зайцев раздобыть, а меж ними паренек один был – Гришка, шустрый да смышленый.

  - Вы бы, - говорит, - Василий Федотыч, им Жулика посадили, резвости в ём до старости, а коли ему хвост в расщеплину зажать да от двора подальше отвести – настоящим русаком в поле прокатится!

  А Жулик этот, сударь, от дворной суки и борзого кобеля родился и возле псарного двора при котле на костях жил. Собаки его наши все знали и никогда не трогали, а со щенками он сам охоч был баловаться – и резов был, каналья! Что ж, думаю, бежал бы, и собак собакой в удар ввести можно!

  Порешили, вывели в поле, ущемили хвост и пустили. Побёг резво, а собаки глянули, видят – Жулик, и не поскакали.

  - Умны – свою-то собаку по шерсти признали! – говорит Гришка, - ну, да мы Жулика, Василий Федотыч, в особенного садочного зверя переделаем!

  Смышленый был парень, а в одном не догадался и подвох мне учинил! Достал он, сударь, кусок красного сукна в конторе и сшил Жулику попону. Вывели мы его в ней, ущемления не забыли – и такого стрекача он в той красной попоне задал, что ни одна борзая его и не понюхала. Ладно, давай мы Жулика каждый день в попоне сажать, и в такой, сударь, удар собак ввели, что раз даже за бабой в красном платке бросились, едва отбили!

  Пришла пора на садки ехать… Приехал, накануне жребий тащил, породу собачью рассказывал, известно, как Бог на душу положил, - и настал день судный.

  Ввел я первого кобеля Свирепа, - по кличке и характер у него был, - глянул он влево, а там во всей красе спинжачник красный на коня садится… Взбрехнул мой кобель, рванулся и глаз с него не спускает. Я ему кусочек жареной говядины, я ему на коньячную болтушку в пузырьке показываю – ни в себе! Во всем удар, да и только – красный спинжак порвать норовит. Известно, собака русская – охотника-то своего в красной амуниции никогда не видывала, а тут еще на Жулика в красной попоне в удар вводили!

  Быть беде, думаю, бросится наш Свиреп за красным спинжаком, коли он с коня сойдет… Подлетел ко мне прыжками, сударь, совсем удивительными имнаст какой-то, прихватил Свирепа на сворку с другой собакой и за заборчиком притулился. Хотел, было, я ему сказать, чтобы Свирепа мордой от красного спинжака отвернул, да не успел. Побёг заяц, имнаст запрыгал за ним с собаками на своре, а Свиреп на зайца и не глядит, а все в сторону волочит – к судье аглицкому. Прости, думаю, Василий Федотыч, - съест Свиреп спинжачника при всей публике!  И точно, сударь, чужая собака к зайцу сунулась, а Свиреп-то, подлец, к спинжачнику… Ну, облетел вокруг него, видит – высоко сидит, за фалду не ухватишь, и по обличию не совсем, чтобы на Жулика похож, - оглядел зайца и за ним ударился… Чужая собака уж пымала, а Свиреп еще и не доскакал. Сейчас это влагу выкинули, и решение аглицкое вышло, что «хоша кобель наш обозрился (а какой обозрился – на красный спинжак скакал!), но ему, спинжачнику, дотошно известно, что Свиреп тупее чужого кобеля». Подивился я, сударь, такому уму-разуму судьи аглицкого… У нас в старину, на что бары были доки по части собачьей резвости, да и то, бывало, раз десять собак мерили на вольном звере и, почитай, целый день спорили – какая резвее, особливо, как одних ног сойдутся. Известно, то в старину бывало, теперь люди куда умнее стали.

  Жду черёд… Вывел суку Птичку, резвую, резвее всех наших собак. Ворочу я ей морду от красного спинжака, - и, спасибо, его не приметила. Запрыгал имнаст и, что врать, в самую плепорцию показал… только позатянул нашу-то… Вырвалась чужая из-под нашей сучки, но, как к зайцу ближе, Птичка пыхнула, не захватила и прокатилась колесом. Вскочила, видно сердечная не очувствуется – убилась, а в это время чужая-то нагнула угонки на три и далеко прочь от нашей зайца угнала. Собралась с духом Птичка, оборвала чужую, да не захватила и пронеслась, а пока справлялась, чужая-то, сударь, еще раз повихнула, заяц усел, она изворотилась да и поймала. Скажите, сударь, по совести, по охотницкой, значит совести, а не по другой какой нонешней – супостатской, - какая резвее? Ну, конечно, так, сударь, известно, наша Птичка! А вот аглицкий-то судья признал иначе – чужую флагу выкинул. Зло меня взяло! Видал, слава Богу, охоты всамделешние, разговоров господ, настоящих охотников, довольно наслышан в старое время, когда англичанина бы этого за чужую флагу в три бы шеи сто верст гнали! Пойду, думаю, к судье… и подошел. Вежливо, сударь, шапку снял, а он мне шляпу; я ему толкую и руками показываю, а он таращится и тоже руками разводит. Слышал я, что всякий супостат русское крепкое словцо понимать завсегда должен – и загнул ему по-россейски! Не довелось видеть – понял или нет, потому что меня в ту же секунду под руки подхватили и со двора сволокли.   

  Упирался я, сударь, и оправданья приводил, а распорядитель толкует одно: «В работе Птичка мало действовала». Какая там работа, коли она резвее – броском жжет?! Толкует: «У чужой столько-то цыфер, а у нашей меньше, у чужой цыфер за поимку хоть отбавляй, а у нашей – ничего». И когда это они, сударь, все усчитали?! Коли, говорю, так, коли у вас на цыфер и резвость собачья переводится, так человеческие слова, небось, и подавно? Потому, позвольте, сударь, спросить: сколько же я цыфер заработал русским словом, что спинжачнику преподнес? Опешил он, молчит, а потом покраснел весь, да и закричал: «Вон со двора и с собаками!» Свели, сударь, меня, старого псаря, с которым и сиятельные и превосходительные господа в старину разговорами не брезговали, со двора долой, свели со срамом… Думал, из господ-охотников кто заступится, да нет – молчат все: не то страшен им спинжачник, не то чувствия охотницкого к обиженной Птичке у них не было.

  Вернулся я с садок в унынии, дохлебал остаток коньяку и жду, что будет. Отписали, видно, с садок барину, и пришел приказ: «С получением сего Василия Федотова – вон!» Пострадал, значит, за веру русскую, словцо россейское и собаку резвую! Жаль одно – не затравил я спинжачника! Жулика жалел – сажал подальше, ну, а его бы, супостата незваного, и признать грехом не счел!

  - И здорово же ты врешь, Василий, - сказал я, дослушав рассказ.

  - Вру?! Красное словцо не вранье, сударь! Читали мне господа покойного Ермолова рассказы, так там дядюшка говаривал, что «псарь старый, настоящий должен всякую историю с красным словцом рассказать». А я что же приврал? Коли «в явь правда молчит, так в сказке говорит»… А за сказку, сударь, не знаете – в кутузку не сажают? А то ведь вы, что ни расскажи, все в журнал охотницкий переводите, и меня настоящим именем там прозываете. Упаси Бог, до начальства садочного дойдет! Сцапают – и отсидишь!